Тринадцать: Оккультные рассказы [Собрание рассказов. Том I] - Магнусгофская Елизавета Августовна

Весной превращается кладбище в рощу цветущей сирени. Летом утопает в цветах. Одна могилка спорит с другой красотой своего убранства.

Давно не был я здесь. Зашел пройтись по тихим дорожкам, посидеть на скамеечке — отвык ходить после тяжелой болезни. Красиво здесь даже в сентябре; на всех могилках — астры и настурции, всех цветов: желтые, алые, красные, вишневого цвета. И среди этих украшенных могил, ближе к забору — одна… Ни цветочка, ни венка. Только один — на простом деревянном кресте — дешевый, засохший… А могилка — совсем свежая… Видно, что похоронили недавно. Я подошел ближе к простому, некрашеному кресту. Кто покоится здесь, забытый всеми?

Капитан шхуны «Амур»

Александр Браун.

Род. 5 мая 1897, сконч. 8 октября 1930 г.

Я остановился, пораженный.

Когда же и кто его похоронил? Почему никто мне не говорил об этом? И похоронен-то он как — у самой ограды, как в прежнее время хоронили самоубийц! Я долго смотрел на заброшенную могилу, потом сотворил молитву и пошел задумчиво дальше.

Дня через два, уже в В., я зашел к своему приятелю, полицейскому, и завел разговор про капитана Брауна.

— Это такая история, — сказал он, и я заметил, что разговор был ему не особенно приятен. — С месяц назад, а может быть, меньше — недели три — приехали сюда два моряка. Они справлялись, как и где погиб «Амур» и захотели его осмотреть, выяснить, нельзя ли еще что-нибудь спасти.

— Мы — товарищи покойного Брауна, — сказали они, — вместе с ним учились, встречались и потом. Хочется посмотреть, нельзя ли еще что-нибудь сделать с судном.

Четыре года никто не справлялся о нем, никто не интересовался… А судно портилось и портилось… Если нельзя ничего спасти — пусть возьмут хоть на дрова. Я позволил им осмотреть. Было воскресенье. Я был свободен. Погода прекрасная, совсем не осенняя. Я пошел с ними. Несколько дней дул сильный юго-восточный ветер. Море отошло. «Амур» стоял почти на суше. Они поднялись на палубу, тщательно осмотрели все, потом вошли и в каюту. Вход в нее был открыт — видно, дверь выломана давно. В глубине каюты была еще еле заметная дверь, засыпанная песком — очевидно, когда «Амур» бывал покрыт водою.

— Войдем и туда — смотреть, так смотреть.

Дверь была заперта, но была так ветха, что поддалась их усилиям. Они вошли. А когда вышли — один из них был страшно бледен, другой — серьезен.

— Войдите сюда, — сказал серьезный, а бледный прибавил:

— Как хорошо, что полиция с нами!

В каюте лежал труп — вернее — скелет в отрепьях… Если можно было еще сомневаться, что это — капитан, то обыск в карманах полуистлевшей одежды уничтожил последние сомнения. В кармане был паспорт и записки. Он покончил самоубийством.

— Но скажите, как же труп пролежал там целых четыре года? Неужели, когда море выбросило этот врак, не посмотрели, не осталось ли еще кого-нибудь на судне?

— Конечно, смотрели… Каюта не имела дверей, а что там, в глубине, еще каюта, мы даже не предполагали! Думали, так, какое-нибудь помещение, где хранят паруса или тросы… или просто кладовая… Дверца была заперта… Какое мы имели право ломать ее? Как могли мы предполагать…

Он запер каюту и покончил с собой. Как — этого, конечно, теперь установить уже было невозможно… Так и пролежал бедный капитан Браун в каюте четыре года без христианского погребения…

Полицейский замолчал.

— Ну, скажите, а на кладбище его похоронили как следует? Отпевали, то есть?

— У нас, лютеран, никому не отказывают в христианском погребении, — с достоинством ответил полицейский, — мы же не католики!

Дня три шел проливной дождь. Я сидел в своей комнате и злился. А потом началась буря. Деревья скрипели и плакали. Море выло. Ветер дул с юго-востока. Я не рискнул выходить на берег.

На следующий день к вечеру шторм немного стих. Я шел к «Амуру». Я не мог себе отказать в этом — было 8-е октября!

Идти было трудно. Ветер, буквально, сбивал меня с ног, гнал в воду. По небу мчались, в какой-то бешеной пляске, облака, открывая на миг то одно, то другое созвездие. Тысяча голосов сливалась в этой буре. Кто-то стонал, плакал, выл… И невыносимо жуткое ожидание чего-то было и в этой тьме, и в голосах бури…

Я не удивился ничуть, что капитан Браун стоял против «Амура». Я ждал его.

— Пойдем, — сказал он. И мы пошли к северо-востоку.

Молчали. Мне казалось, что он ждет чего-то. Поэтому я стал рассказывать, как в прошлом году я хотел попасть на «Амур» и как меня не пустило море.

— Еще время не вышло, — сказал капитан. Потом мы опять молчали.

Опять шли мы к тому месту, где лежали трупы погибших. И снова капитан погрузился в молитву. Он молился долго. Потом быстро обернулся к морю. Я знал, чего он ждал. Я ждал того же. На «Амуре» горели уже огни…

— Идем, идем! — торопил меня капитан, и мы шли, хотя ветер гнал нас в сторону.

Мы были уже близко, когда порыв ветра дернул «Амур». И — свершилось!

Красный огонь погас в темноте, и ярко и победно загорелся зеленый!

— «Боже, услышал Ты наши молитвы!» — прошептал слова морской песни капитан. — Боже, Боже, благодарю Тебя! Зеленый!!

И в голосе капитана слышался такой восторг, такая радость. Что-то такое, что слышишь в голосе глубоко верующих иереев, когда они говорят народу в Светлую ночь:

— Христос Воскресе!

Мы подошли к «Амуру». Капитан обернулся ко мне. Глаза его сияли. Лицо дышало каким-то благоговейным миром. Кивнул мне, как бы прощаясь. Потом взошел на палубу. Положил руку на штурвал. Какие-то легкие паруса спустились, как облака, на согнутые мачты. И «Амур», управляемый своим капитаном, понесся, подгоняемый боковым ветром.

И долго еще видел я на горизонте удаляющийся, — казалось, поднимающийся все выше — зеленый огонь.

Море шумело. Над морем и лесом носились какие-то голоса.

Капитан Браун летел в свое последнее плавание…

ВТОРОЙ ПО БЛЕСКУ

Jupiter — judex justus

Над морем туман.

Не только вода — дюны, лес, весь берег тонут в его густой пелене.

Словно молоко разлито по всему миру.

Нельзя понять — утро, вечер, день. Вообще нет времени.

Только один молочно-белый туман.

И во мгле этой доносятся с моря какие-то звуки. Гудки. Это пароход борется с туманом. И еще один звук, словно звон отдаленной кладбищенской церкви. Звук этот хорошо знаком обитателям побережья. Это гудит буй-ревун, сторожащий вход в Двину. Красный буй с толстой головкой. Карлик-головастик.

Мне кажется, я и сам ухожу в какой то туманный мир, скоро сам растворюсь, превращусь в туманный образ…

Может быть, в лесу нет такого тумана? Сворачиваю на узкую дорожку, ведущую в дюны. Ничего не видно, кроме дорожки под ногами. Потом выступает из тумана какая-то хижина. Таких много на берегу — рыбаки держат в них свои снаряды. Обнесена она длинными шестами, на которых развешивают для просушки невода. Хижина остается в тумане. Впереди вырисовываются теперь две корявые сосенки. Одна слева, другая впереди, высовывая из туманной пелены свои костлявые ветви-руки. И что-то жуткое в очертаниях этих черных деревьев, призрачно выступивших из тумана и вновь проглоченных им. Дорога, превратившись в тропинку, идет вниз. Там туман гуще и белее. Наверное — болото. Я повернул обратно.

Туман все гуще. Солнце, очевидно, уже зашло. Разве разберешь? Снова вынырнули из тумана корявые сосны. Хижина.

И вдруг, словно обгоняя меня, пронесся протяжный вой. Он родился где-то в лесу и унесся к морю. Я прислушался. И снова коснулся моего слуха этот странный звук. Что это? Животное? Птица? — Нет — это человеческий голос — стонущий и протяжный…